Жизнь одного химика. Том 1 - Страница 121

121

Неприязнь царя к Столыпину можно было в особенности заметить в рескрипте, данном царем в 50летний юбилей освобождения крестьян; в этом рескрипте царь ни словом не обмолвился о той заслуге, которая всецело принадлежит Столыпину. Этот рескрипт был написан после того скандала, который произошел в Госуд. Совете, когда последний провалил законопроект Столыпина о введении земской реформы в 9ти западных губерниях; этот закон прошел через Государств. Думу, но был небольшим числом голосов отвергнут Государственным Советом, благодаря особой интриги правых членов Совета П. Н. Дурново и Ф. Ф. Трепова. Член Совета Дурново, добившись аудиенции у царя, подал ему докладную записку против проекта Столыпина и, заручившись симпатией царя к мыслям, изложенным в записке, подговорил членов Совета голосовать против проекта.

Поведение царя было совершенно нетактичным, и Столыпин просил царя его уволить в отставку. Царь на это не согласился и предложил Столыпину изыскать средство выйти из этого положения. К несчастью, Столыпин, будучи взбешен всеми этими интригами, предложил такие меры, которые погубили его карьеру и оставили в душе царя неприятное чувство к нему за произведенное над ним насилие. Государь распустил Совет и Думу на 3 дня и утвердил закон о земстве в 9 губерниях по 87 статье Основных Законов, а Трепову и Дурново был дан приказ уехать в отпуск на 6 месяцев.

Я лично видел Столыпина только один раз: будучи назначен членом Строительного Комитета министерства внутренних дел, я должен был ему представиться. Я не знал, кто доставил мне удовольствие увидеть и в течении четверти часа говорить с главой правительства, которого я очень уважал и ценил, но в один прекрасный день я получил повестку явиться на прием к Столыпину на Набережную, в дом министерства внутренних дел. Я был в парадной форме генерала; Столыпин меня принял в своем кабинете. Он очень любезно поздоровался со мною; из разговора я заметил, что он знал о моей деятельности и о научной работе, так как мы, главным образом, говорили о занятиях в Университете, где я в то время был профессором. Я был очень доволен познакомиться со Столыпиным и вынес впечатление, что именно такие люди крайне нужны для России, и что благодаря их твердому характеру и знаниям они будут в состоянии вывести страну на правильный путь культурного развития.

Но судьба решила другое. Дни Столыпинского режима были сочтены и, если бы не его убийство, он все равно был бы уволен в отставку. Когда я узнал о смерти Столыпина, я несколько дней ходил совершенно удрученным. Я помню, одна знакомая дама — еврейка спросила меня, что я, вероятно, очень удручен смертью Столыпина. «Да, — ответил ей я, — а как Вы?». Она с некоторой радостью заявила: «А я довольна, что он больше не глава правительства». Такое отрицательное отношение к деятельности Столыпина со стороны евреев было для меня тогда совершенно непонятно. Он не только не чинил каких-либо особенных неприятностей евреям, но, наоборот, не задолго до убийства, после обсуждения в Совете Министров, вопроса о даровании прав евреям, он внес это предложение на утверждение Государя. Царь долгое время держал этот доклад, но потом заявил Столыпину, что он не может согласиться изменить закон о правах евреев.

Как раз в это же время мне пришлось подробно ознакомиться с одним уголком больного для России еврейского вопроса.

Минским окружным судом я был приглашен для дачи экспертизы по одному взрыву, который повлек за собою смерть одного ребенка и одной молодой женщины. После совещания с начальником Академии, я всеми силами старался избавиться от этого поручения; тем не менее мне пришлось за него взяться. Суть дела заключалась в том, что два брата Раковщики были обвинены в поджоге здания с целью получения страховой премии; от пожара случился взрыв бензина, хранившегося в гараже, помещавшемся под жилыми помещениями, вследствии чего и были убиты женщина и ребенок. По приезде в Минск я познакомился с известным московским адвокатом П. Н. Малянтовичем, который должен был быть защитником. Он подробно рассказал мне данные следствия, повел меня на место бывшего взрыва и об’яснил мне, что это дело принадлежит к особому типу процессов окраинного характера. Так как в этом процессе обвиняемыми были евреи, имеющие большое влияние в Минске (в городе насчитывалось около 90% евреев), то на суде, где присяжные заседатели будут только русские, может быть вынесено пристрастное решение. Он предупреждал меня, что дело требует очень осторожного и тактического подхода, и указал, что мое мнение, как военного эксперта, будет особенно важно, а потому просил меня внимательно и беспристрастно изучить дело. В этот мой приезд, вследствие неявки важных свидетелей судебное разбирательство не состоялось. В Минск мне пришлось ездить три раза. Но эти поездки не пропали для меня даром, так как за это время я изучил все обстоятельства дела и пришел к убеждению, что никакого умышленного поджога здесь не было, а что ведется сильная травля со стороны организаций, вроде «Союза русского народа», которые стараются при всяком удобном случае возбудить общественное мнение против евреев. Кроме меня, было вызвано еще шесть экспертов; суд поставил нам около десяти вопросов, на которые мы должны были дать определенные ответы. Эксперты избрали меня председателем. В течении дня мы подробно рассмотрели все вопросы и после долгих дебатов дали согласованные между нами ответы. Так как я хорошо изучил все дело, то мне легко было парировать нелепые выпады некоторых экспертов, живущих в Минске и Западном крае, которые, не углубляясь в дело, ставили весь вопрос на национальную почву и выявляли себя яростными антисемитами. Моя выдержка, авторитет и умелое направление прений привели к бееспристрастной экспертизе, и все единогласно просили меня выступить на суде выразителем нашего заключения.

121